Муз произведения чюрлениса. М.К.Чюрлёнис – художник
Биография Микалоюса Чюрлениса
(1875-1911)
Отец будущего художника был сыном крестьянина из южной части Литвы - Дзукии. Свое будущее отец мальчика связал с искусством, а именно с музыкой, играл на органе.
Мать будущего художника Адель родом из немецкой семьи евангелистов, покинувших Германию из-за религиозных преследований.
Спустя 3 года после рождения Микалоюса семья переселилась в Друскининкай.
Заметив у мальчика прекрасный слух и неординарные музыкальные способности, отец начал обучать его музыке.
С 1889 по 1893 год Чюрленис занимался в оркестровой школе М. Огиньского в Плунге. Здесь он учился играть на флейте и пытался сочинять музыку.
В 1893 году Чюрленис отправился в Варшаву. Здесь в 1894 году его зачисляют в Музыкальный Институт. В 1899 году он с отличием заканчивает его. Ему предлагают должность директора музыкальной школы в Люблине, но он отвечает отказом.
Осенью 1901 года Чюрленис едет в Германию, где становится студентом Лейпцигской консерватории. Здесь он все больше говорит о занятиях живописью.
Через год в 1902 году, получив диплом, Чюрленис возвращается в Варшаву.
Здесь он продолжает писать музыку, дает частные уроки, которые являются его основным заработком. Молодой композитор еле сводит концы с концами и мучительно переживает, что не в силах помогать своим родителям.
Вскоре в юноше проснулась невероятная тяга к живописи, с которой он был не в силах совладать. Отныне музыкальные и художественные интересы постоянно пересекаются, определяя широту и разносторонность его просветительской деятельности в Варшаве.
Чюрленис упорно трудился, пополняя свои альбомы все новыми набросками, эскизами, этюдами с натуры, усердно работал над гипсовыми масками. Он посещает художественную студию. Чюрленис стремился к тому, чтобы живопись зазвучала, а краски подчинились музыкальному ритму. В 1903 году он создает свою первую картину «Музыка леса».
В 1904 году в Варшаве он поступает в Школу изящных искусств. В школе он увлеченно занимается астрономией, космогонией, индийской философией и особенно творчеством великого поэта и мудреца Индии Рабиндраната Тагора.
В 1905 году из-за начавшихся революционных событий, Чюрленис покидает Польшу и бежит в Литву. В 1907 году в Вильнюсе открылась Первая Литовская художественная выставка. Неповторимые картины Чюрлениса завораживали тонкостью цветовой гаммы и идеями космического масштаба - циклы «Сотворение мира», «Зодиак» и другие.
Символически-обобщённая, тонкая цветовая гамма в живописи Чюрлениса переносит зрителя в мир сказки – «Сказка», цикл «Сказка королей», фантастических видений, мистики – «Сотворение мира», «Знаки Зодиака», народных представлений и суеверий «Весна», «Зима», «Жемайские кресты», сохраняет связь с музыкальным творчеством Чюрлениса «Соната солнца», «Соната весны», «Соната моря», «Соната звёзд».
В 1908 году он женился на Софье Кимантайте. В этом же году они уезжают в Петербург.
В Петербурге у них не было ни работы, ни денег, ни друзей. Не смотря на все трудности, что-то необъяснимое держало художника в этом городе. Он был страстно увлечен русской культурой. Именно здесь он сочинил свою лучшую музыку и написал свои лучшие картины. К сожалению, он не смог удержать жену, не привыкшую к такому образу жизни. Она вернулась домой.
В Петербурге Чюрленис познакомился с выдающимися русскими художниками, такими как Мстислав Добужинский , Лев Бакст , Рерих, Лансере, Константин Сомов , что существенно облегчило его существование в Петербурге. Они дали ему возможность зарабатывать и участвовать в выставках.
В Петербурге у него завязался надежный контакт с кружком Александра Бенуа в Русском художественном обществе, что позже переродился в общество «Мир искусства». К тому времени Чюрленисом уже были созданы наиболее известные его циклы картин – «Сонаты», состоящие из частей Allegro, Andante, Scherzo и Finale, а также «Прелюды и фуги».
В 1909 году он принял участие в выставке «Союза Русских Художников ». В газетах стали появляться благосклонные отзывы о его картинах.
Начиная с 1909 года художник все чаще и чаще испытывал чувство депрессии, беспричинной тоски, неуверенности. Непризнание, непонимание, невозможность изменить свою жизнь к лучшему все это ухудшало его состояние.
В 1909 году Чюрленис написал картину, которая называлась «Баллада о черном солнце». Над миром восходит черное солнце, его черные лучи пересекают небо и гасят его краски. Сквозь мрак вырастает башня, кладбищенские колокольни и крест. Все это отражается в темной воде, плещущейся у подножья башни. И над всем этим, простерев черные крылья, реет зловещая птица, вестник беды и несчастья.
Состояние художника все время ухудшалось, он перестал общаться с друзьями и знакомыми. Жена перевозит его домой в Друскининкай.
В 1909 году врачи обнаружили у него душевную болезнь. В начале 1910 года его помещают в небольшую клинику для душевнобольных под Варшавой. Ему запретили рисовать и заниматься музыкой. Это еще больше обостряет его тяжелое состояние. Позднее он сбегает из больницы в лес. Кружа по лесу, не в состоянии найти дорогу на волю, он возвращается в больницу с воспалением легких и кровоизлиянием в мозг. 10 апреля 1911 года художника не стало.
Микалоюс Константинас Чюрленис
Не найти, пожалуй, в истории искусства такого чудодея, как Микалоюс Константинас Чюрленис.
Он был тихим, мечтательным человеком. С печальным взглядом больших, пронзительно синих глаз, словно впитавших в себя краски озер его родины - Литвы. Когда он садился за рояль, весь преображался. Откидывая со лба пряди непослушных волос, играл вдохновенно, с поразительной душевностью. Это был музыкальный волшебник.
Прожил Чюрленис недолго - неполных 36 лет. Его дни до краев были заполнены творчеством. Он работал, по собственному признанию, по двадцать пять (25!) часов в сутки. Времени, отмеренного природой, ему не хватало. И средств к жизни тоже. Приходилось бегать по урокам, которые были едва ли не единственным заработком музыканта. Его сочинения исполнялись редко, почти не издавались. А картины вызывали насмешки.
Слава пришла к Чюрленису спустя много лет после его смерти. Теперь Микалоюс Чюрленис по праву считается основателем литовской национальной музыки, ее классиком. Более трехсот пятидесяти сочинений оставил он. Самые известные - симфонические поэмы «Море», «В лесу», фортепианные прелюдии.
Его музыка мягка, лирична, красочна, сдержанно драматична. Она рождена литовскими народными напевами, родной природой - трепетная, как осенний воздух, медлительная и плавная, словно течение рек по равнинам Литвы, неброская, как холмы его родины, задумчивая, точно дымка литовских предутренних туманов.
М.К. Чюрлёнис “Дружба”И главное - она живописна. Слушая ее, мы как будто наяву видим картины природы, нарисованные звуками. Так ярко передает музыка Чюрлениса зрительные впечатления.
Сочиняя музыку, Чюрленис сам видел эти картины «очами своей души». Они жили в его воображении настолько ярко, что композитору хотелось перенести их на полотно. И музыкант-профессионал, окончивший Варшавскую и Лейпцигскую консерватории, снова становится учеником. Он посещает живописную школу.
Литовский поэт Эдуардас Межелайтис как бы подслушал мысли Чюрлениса, решавшего круто изменить свою судьбу: «Кровеносные сосуды художника перенасыщены звуками, красками, ритмами, чувствами. Он должен разгрузиться. Должен освободиться. Иначе сердце не выдержит… Создать образ мира! Звуками? Звуками! Но звуки увлажняются и превращаются в краски. Звучит голубая музыка неба, зеленая музыка леса, янтарная музыка моря, серебряная музыка звезд… Да это же цветовая мелодия! Значит, с помощью одних только звуков не выразишь в совершенстве мира? Надо браться за краски, браться за живопись».
И Чюрленис становится живописцем.
Не обычным живописцем, а художником-музыкантом.
Не оставляя музыки, он пишет одну картину за другой - около трехсот живописных композиций. И каждая - это философская поэма в красках, симфония живописных ритмов, музыкальных видений.
«Мне они казались музыкой, прикрепленной красками и лаками к холсту, - говорила художница Анна Остроумова-Лебедева. - Их сила и гармония покоряли».
М. К. Чюрленис “В свободном полете”
Ромен Роллан буквально был потрясен музыкальной магией картин литовского кудесника. Французский писатель назвал его первооткрывателем в живописи, нашедшим новый «духовный континент», как Колумб - новые земли.
Чюрленис даже в названиях своих картин подчеркивал их родство с музыкой. Первое свое живописное сочинение он назвал «Музыка леса». Оно стало зрительной параллелью к его же симфонической поэме «В лесу». Тот же таинственный шепот сосен, звуки ветра, похожие на переборы арф. И композиция картины, расположение стволов деревьев с перечеркивающей их сверху веткой походят на очертания арфы. Это и впрямь Эолова арфа, звучащая от прикосновения воздушных струй. Мелодия, рожденная соснами, уносится в суровую даль балтийских вод, подсвеченных желтоватой полоской заката.
Ударит ветер по стозвонной меди,
И скорбно прозвучит за нотой нота,
Как будто «Лес» Чюрлениса с листа
В лесу играет вдохновенный кто-то.
Э. Межелайтис
Конечно, отождествлять картины Чюрлениса с музыкой было бы наивно. Прежде всего, это произведения изобразительного искусства. Но художник брал принцип сочинения, например фуги или сонаты, и находил соответствия ему в живописной композиции, в колорите, ритмах своих картин. Они необычны, фантастичны. Однако это не бездумное нагромождение линий и красок. В самых «нереальных» композициях Чюрлениса просматриваются реальные приметы родных для него литовских пейзажей.
Еще Уистлер утверждал, что в природе содержатся краски и элементы всех картин, как в клавиатуре рояля - все музыкальные произведения. И дело художника, его призвание - суметь выбрать и умело сгруппировать эти элементы, как музыкант из хаоса звуков создает мелодию.
Литовский мастер воспринял совет художника-романтика и по-своему претворил его в картинах. В его работах слышны отзвуки миров, которые тогда не мог увидеть человек своими глазами. И только в наш космический век мы с удивлением узнаем на его картинах реальные очертания Вселенной, какая предстала перед нами на фотографиях, полученных из космоса. А в начале столетия, вскоре после смерти художника, участники одной из полярных экспедиций обнаружили на Крайнем Севере пейзаж, будто скопированный литовским мастером, хотя он никогда не был в Арктике. Этот мыс на Земле Франца Иосифа был назвал именем Чюрлениса.
Оказывается, его картины столь же реальны, как правдивы народные сказки или дерзкий полет мечты - как предвидение будущих открытий. Так возникли его живописные сонаты - солнца, звезд, весны, лета. Изобразительное искусство в его творениях вступило в союз с музыкой.
«Нет рубежей между искусствами, - говорил Чюрленис. - Музыка объединяет в себе поэзию и живопись и имеет свою архитектуру. Живопись тоже может иметь такую же архитектуру, как музыка, и в красках выражать звуки».
Законы, присущие музыке, отчетливо просматриваются в знаменитых «Сонатах» Микалоюса Чюрлениса, в его живописной «Фуге».
Музыканты называют сонатой сложную инструментальную пьесу, в которой сталкиваются, борясь друг с другом, различные, часто противоположные темы, чтобы в финале прийти к победе основной мелодии. Соната делится на четыре (реже - на три) части. Первая - аллегро - самая напряженная, быстрая, наиболее активная. В ней конфликт разноречивых чувств с наибольшей полнотой раскрывает душевный мир человека. Эту борьбу трудно передать словами, только музыка способна сделать это.
Чюрленис решил призвать на помощь живопись. Она тоже бессловесна и порою «звучит», как музыка. Художник задумал создать живописные сонаты, построив их по законам музыкальной формы.
«Соната моря» - самая известная живописная сюита Чюрлениса.
Море властно влекло к себе музыканта и художника. Оно поражало его воображение своей мощью, праздничным изобилием красок. Жизнь волн сливалась для него с жизнью человека. Три картины составляют «Сонату моря» - Аллегро, Анданте и Финал.
М. К. Чюрленис Соната моря 1 ч.
Аллегро. Широко и размашисто, ровной ритмической грядой, одна за другой наступают на берег волны. Пронизанные солнцем, они искрятся мириадами прозрачных пузырьков, светящимися кусочками янтаря, радужными ракушками, камешками. Холмистый берег, повторяющий очертания волн, противостоит их напору. Белая тень чайки ложится на воду. Она подобна воздушному разведчику, направляющему битву волн с берегом. Нет, это не битва - скорее, спортивное состязание между двумя друзьями-соперниками. И настроение поэтому радостное, приподнятое. Будто сверкающие на солнце трубы играют бодрый, зажигательный марш.
М. К. Чюрленис Соната моря 2 ч.
В Анданте морская стихия утихомирилась. Глубоким сном заснули волны. Спит и подводное царство с затонувшими кораблями. Но бодрствуют светильники на горизонте, широкими лучами освещая небесный свод. От них, словно нити с жемчугом, уходят вниз два ряда светящихся пузырьков. Они ведут наш взгляд в морскую бездну с таинственно мигающими огоньками. И чья-то милосердная рука заботливо поднимает из глубины парусник, возвращая его к жизни. Спокойная, величавая мелодия в темпе анданте звучит с картины. Она настраивает на глубокие раздумья о смысле жизни, о неизбежной победе добра над силами зла.
И наконец, Финал. Стихия разыгралась вовсю. Море кипит, беснуется. Огромная волна с пенистыми пальцами, словно когтями чудища, готова поглотить, искромсать, уничтожить маленькие, как букашки, суденышки. Еще мгновение, и все исчезнет. Растворятся и буквы МКС, каким-то чудом появившиеся на волне, образованные клочками пены. МКС - это инициалы художника, его подпись под живописными работами - Микалоюс Константинас Чюрленис (буква «Ч» по-литовски пишется «С»)- Автор как бы говорит, что волею судеб он сам попал в этот грозный водоворот жизни, где ему суждено погибнуть… А может быть, и нет? Не сможет волна поглотить эти стойкие корабли, кажущиеся такими беспомощными перед разбушевавшейся стихией, не уничтожит и его имя… Его творения переживут века.
Окинем взглядом панораму его грандиозных построений, - говорит поэт Эдуардас Межелайтис. - Чюрленис - философ. Прежде всего, философ, изложивший свои оригинальные взгляды на Вселенную с помощью звуков, контуров, линий, красок, поэтических образов. Трудно определить, где тут кончается музыка и начинается живопись, где кончается живопись и начинается поэзия.
(1875-1911) прошло пятьдесят лет. Его эпоха ушла в прошлое, ушла вместе со своими духовными чертами, столь отличными от нашей эпохи. Однако и сейчас нас восхищают и волнуют не только талантливые музыкальные произведения М. К. Чюрлёниса, но и его большое (около 300 картин) художественное наследие, необычайно свежее, оригинальное, подчас противоречивое, полное трудно выразимого словами своеобразия, красочности и прелести, пронизанное музыкой, насыщенное напряжёнными исканиями и страстью.
По поводу художественного наследия М.К.Чюрлёниса ведётся давний спор, начавшийся ещё при жизни художника. Были критики, считавшие художественное творчество М.К.Чюрлёниса работой умалишённого, ничего ценного в этом творчестве не находившие и голословно его отвергавшие. Были почитатели М.К.Чюрлёниса, особенно во времена буржуазной Литвы, которые считали его выразителем «национального духа», видели и превозносили в его творчестве прежде всего условное, мрачное и пессимистическое. Порой и сейчас слышатся отголоски этик двух направлений в критике, когда, с одной стороны, с лёгкой руки вульгаризаторов. М.К.Чюрлениса-художника чуть ли не полностью отрицают, а с другой стороны – пытаются оживить прежние буржуазные взгляды, согласно которым Чюрленис – это воплощение всё того же «духа нации» и какое-то непонятное, оторванное от своего времени явление в искусстве, явление, которое часто характеризуется одними лишь хвалебными прилагательными в превосходной степени.
Для понимания и оценки Чюрлёниса-художника наиболее правильным было бы тесно связать ею творчество с эпохой, в которую развивался его талант и создавались картины, то есть главным образом с периодом от 1904-го по 1909 год. При этом надо иметь в виду наиболее значительные, моменты в биографии Чюрлёниса, которые тоже формировали его как художника.
М.К.Чюрленис родился в Южной Литве, в Варене, и вырос в живописнейшей местности – Друскининкай. С малых лет он глубоко чувствовал красоту литовской природы, полную очарования и нежных красок, всё её разнообразные оттенки. В годы учёбы, возвращаясь из Варшавы или Лейпцига на родину, он наслаждался прелестью родных полей, лесов, голубого Немана и прозрачной Ратничеле. Когда он уезжал, его душа – душа под чинного художника – томилась по родине. «...Было бы хорошо, просто так, прогуливаясь, спуститься к Неману, к нашим горкам, пескам, соснам, – пишет он в одном из своих писем из Лейпцига. – ...Месяц на чистом воздухе, да ещё весна! Неотрывно смотрел бы я на деревья, траву: тут же, при мне, набухали бы и краснели почки, потом выступали бы светло-зелёные ростки... А там, глядишь, из-за большого листа цветок высовывает головку и улыбается солнцу... Опять слышишь шёпот сосен, такой серьёзный, словно они тебе что-то рассказывают. И ничего не кажется тебе таким понятным, как этот шёпот. Лесок редеет, уже сквозь ветки поблёскивает озеро...».
Природа родного края, несомненно, была первым глубоким и плодотворным источником, который щедро питал творчество Чюрлёниса, преломляясь и разливаясь в его душе в своеобразных, оригинальных формах.
Не меньшее впечатление, чем природа Литвы, на Чюрлёниса произвёл Кавказ, который во всей своей красе и величии раскрылся перед ним позднее: «Я видел горы, и тучи ласкали их, я видел гордые снежные вершины, которые высоко, выше всех облаков, возносили свои сверкающие короны, я слышал грохот ревущего Терека, в русле которого уже не вода, а ревут и грохочут, перекатываясь в пене, камни. Я видел на расстоянии 140 километров Эльбрус, подобный огромному снежному облаку впереди белой горной цепи. Я видел на закате солнца Дарьяльское ущелье среди диких, серо-зелёных и красноватых причудливых скал. Мы шли тогда пешком, и эта дорога, как сон на всю жизнь останется в памяти. Дорога проходила по берегу Терека, а мы взбирались на Казбек... Наконец мы очутились на леднике Казбека, где такая тишина, что стоит только хлопнуть в ладоши, как отрываются куски скал и летят в бездну...».
Мировоззрение Чюрлёниса формировалось в то время, когда молодёжь Варшавы и Лейпцига увлекалась идеалистической философией Канта, Вундта и Ницше. Учением этих философов живо интересуется и Чюрлёнис. Он жадно читает В. Гюго, Г. Ибсена и Ф. Достоевского, Эдгара По и Л. Андресва. В это же время М.К.Чюрлёнис всё более примыкает к литовскому национальному движению, центром которого с 1904 года, – когда была разрешена ранее запрещённая царской властью литовская печать, – становилась древняя столица Литвы – Вильнюс. Ему близки произведения романтиков, рисующие героическое прошлое литовского народа – «Гражина» и «Конрад Валлеирод» А. Мицкевича. «Маргер» Л. Кондратовича-Сырокомли. «Плач Витоля» Ю. Крашевского. К тому же (отец его был органистом) звучные песни южных литовцев – дзухов, народные сказки и легенды, – всё это с малых лет близко чуткой душе Чюрлёниса (на тему легенды о Юрате и Каститисе он даже мечтал написать оперу).
Наиболее творчески плодотворный период в деятельности художника совпал с трагическим для литовской интеллигенции временем. После разгрома царской реакцией революции 1905 года, которой Чюрленис глубоко симпатизировал, среди интеллигенции усилился идейный и политический разброд, порой переходивший в ренегатство. В русской, полькой и литовской литературе и искусстве растёт влияние символизма и модернизма. Эти течения уводили от действительности в мир фантазии, не признавали за литературой и искусством какой бы то ни было общественной роли и подменяли реалистическое изображение действительности глубоко субъективными символами и аллегориями. Литовское профессиональное изобразительное искусство в то время ещё только начинает развиваться, и на первых художественных выставках в Вильнюсе и Каунасе наша общественность, наряду с реалистическими работами художников – Д.Жмуйдзинавнчюса, П.Римши и др. – знакомится и с первыми картинами М.К.Чюрлениса, в сильной мере отмеченными печатью эпохи и одновременно индивидуальности художника.
Было бы неправильным отрицать воздействие на художественное творчество Чюрлёниса удушливой атмосферы общественного упадка, который так сказался и на творчестве многих художников других народов (русского, польского). Не находя вдохновения в суровой, жестокой действительности, взгляд Чюрлёниса всё чаще обращался к миру фантазии. В произведениях его подчас глубоко отражался трагизм эпохи. Трагические, мрачные мотивы цикла «Похороны» (1904-1906) могли быть не только реминисценциями из творчества Эдгара По и Л.Андреева, но и образами, родившимися непосредственно из воспоминаний о 1905 годе и о последовавшей за ним реакции. Так или иначе, уже в этом цикле мы видим сюжет, глубоко пережитый художником и переданный не в реалистической, а в символической манере, окрашенной своеобразным талантом Чюрлёниса.
Безусловно, здесь найдётся немало художественных параллелей и влияний, но мы ошиблись бы, поставив вообще знак равенства между Чюрлёнисом и декадентами его времени. То, что художникам-формалистам, в том числе многим русским и польским, было чуждо, – а именно мысль и человеческое чувство, – в произведениях Чюрлениса господствует. Эпигонство, фальшь и мода – для него неприемлемы. В картинах Чюрлёниса почти всюду прорывается светлая фантастика и оптимизм, сверкает живая и деятельная мысль
«Я намерен все свои прежние и будущие работы посвятить Литве», – пишет художник в одном из писем 1906 года. Эти мысли в устах художника, выросшего в атмосфере польской и немецкой культуры, волнуют. Это – слова патриота, сказанные в такое время, когда литовское профессиональное изобразительное искусство только рождалось, когда литовский народ жил в тяжёлых условиях, почти не имея возможностей для развития национальной культуры.
Если М.К.Чюрленис был глубоко образованным музыкантом, отлично знавшим музыкальную проблематику прошлого, а также и своего времени и создававшим свои композиции не только с большим вдохновением, но и с глубоким техническим мастерством, то как живописец он был не столько подготовленным специалистом, сколько интуитивным, бесконечно чутким к красоте художником, который скорее ощущал, чем глубоко и теоретически знал технику изобразительного искусства и его приёмы. Правда, у него была возможность видеть накопленные в течение веков сокровища искусства в Праге. Дрездене (между прочим, в Дрезденской галерее), в Нюрнберге, Вене и Мюнхене (здесь он осматривал знаменитые Старую и Новую Пинакотеки, Глиптотеку, так называемый Гласпаласт). «Неизгладимые воспоминания, впечатления на всю жизнь – это Нюрнберг, Прага, Ван Дейк. Рембрандт, Бёклин, ну, и Веласкес, Рубенс, Тициан, Гольбейн, Рафаэль, Мурильо и т. д.», – писал Чюрлёнис. Наряду с работами великих мастеров, Чюрлёнис интересовался модернистами Штуком и Урбаном, Вольфгангом Мюллером, Ходлером, Пюви де Шаванном и другими. Теперь трудно установить, кому он тогда отдавал предпочтение и кто, наряду с вышеупомянутыми мастерами, особенно восхищал и привлекал его.
Первые, известные нам картины Чюрлёнис написал, вероятно, в 1903 году. Позже в письмах мы всё чаще встречаем упоминания о новых произведениях – обложках для книг, рисунках пером и тушью (письма 1904 года), а в письме брату Повиласу в конце апреля 1905 года он уже даёт длинный перечень своих новых живописных работ, среди которых мы находим и такие, ныне широко известные, как триптих «Рекс», «Тишина», «Да будет» (цикл из 13 картин) и др. Интересно отметить, что о цикле «Да будет» в упомянутом письме брату Чюрлёнис пишет: «Последний цикл не закончен; всю жизнь я намереваюсь писать его: конечно, несколько позже у меня будут и новые мысли. Это – сотворение мира, только не нашего, по библии, а какого-то другого мира – фантастического». (Очень серьёзное замечание для тех, кто пытался толковать этот цикл как нечто, связанное с библейской мистикой). Вообще, и в особенности в своих письмах, М.К.Чюрлёнис предстаёт перед нами, как человек трезвого, светлого ума, широких интересов, бесконечно любящий жизнь и природу.
Со временем Чюрлёнис, обладавший душой большого художника, всё более углубляется в литовские народные песни и народное искусство, находя в них твёрдую основу и для своего собственного творчества и для дальнейшего развития национального искусства. Он расширяет свой кругозор, изучая древней плоскую религию и философию, читая индийскую литературу – легенду о Нале и Дамаянти. Рамайяну, Рабиндраната Тагора. Он изучает философа Дж.Рескина, писателей О.Уайльда и Р.Киплинга, знакомится с творчеством графика О.Бердслея. Всё это, без сомнения, не было последовательным самообразованием, но это позволяло соприкоснуться с новыми, ранее незнакомыми явлениями, которые пробуждали мысль и воображение, заставляли искать, а может быть, и спорить. (Уайльд, как и Бердслей, например, так и остались чуждыми М.К.Чюрлёнису).
Естественно, что индийская мифология и философия, ровно как и идеалистическая философия и творчество европейских модернистов, хотя и расширяли интеллектуальный кругозор художника, не могли не оказать на него одностороннего влияния: они формировали отрицательные стороны его мировоззрения и эстетики. Идеалистическая философия с её путаными понятиями врывалась в мир образов художника и зачастую определяла те пессимистические мотивы в его творчестве, которые, к счастью, довольно редки и свидетельствуют не о силе художника, а говорят об ограниченности его творческого метода.
В Вильнюсе Чюрлёнис много энергии отдаёт развитию национального искусства: он участвует в организации литовского художественного общества, помогает устраивать первые национальные художественные выставки, на которых выставляет немало и своих работ, создаёт хор и руководит им, мечтает об учреждении консерватории. К сожалению, в Вильнюсе того времени он не находит сколько-нибудь значительной поддержки своим начинаниям и замыслам, а его художественные работы остаются непонятыми и неоценёнными...
В 1909 году Чюрлёнис, не сумевший материально обосноваться в Вильнюсе, не понятый здесь и как художник, переезжает в Петербург. В своё время Адам Мицкевич, не нашедший признания и оценки на своей родине, был встречен и по-братски принят друзьями – русскими поэтами во главе с А.С.Пушкиным. Теперь другой вильнюсский житель – Чюрлёнис, попав в среду русских художников, становится их другом, участником художественных выставок и получает среди авторитетных искусствоведов того времени признание, как огромный, оригинальный талант.
Увы, уже в 1911 году тяжёлая болезнь преждевременно сводит в могилу едва дожившего до 36 лет выдающегося музыканта и художника.
* * *
Творчество Чюрлёниса – яркая и самобытная страница в истории не только литовского, но и мирового изобразительного искусства.
Каждый, кто знакомится с художественным наследием Чюрлёниса, незаметно для себя поддаётся огромной силе его воздействия; его работы волнуют зрителя, будят воображение и мысль.
В своё время было много сказано и написано о том, что Чюрлёнис картинами хотел выразить музыку, что красками он стремился передать музыкальные звуки. И потому будто бы его художественные произведения часто носят музыкальные названия – фуга, прелюдия, соната (даже с указанием частей: Анданте, Аллегро, Скерцо, Финал).
Однако в действительности художник вряд ли думал об этом, а если и думал, то, несомненно, не о примитивно понятой замене музыкального звука цветовым пятом. Гораздо ближе к истине, пожалуй, будет утверждение, что Чюрлёнис, музыкант большого таланта и обширных знаний, глубже, чем кто-либо другой, чувствовал музыку в природе, и поэтому ритмический, симфонический и вообще музыкальный момент выражен в его картинах с большим мастерством и силой. Редкий художник чувствовал музыкальный ритм, его волнообразное движение, разнообразие и красоту музыкальных созвучий так, как Чюрлёнис. Достаточно всмотреться в его «Сонату моря», чтобы понять, что это произведение напоено музыкальной гармонией: тихие и светлые гармонические сочетания в первой картине – Аллегро; пронизанная мягким солнечным сиянием (воспоминания о потонувшем корабле, лежащем на ладони морского царя); вторая картина – Анданте, и вздымающийся огромной музыкальной волной Финал. У подножия волны мы видим маленькие кораблики, а на фоне её – инициалы художника, как символ победы человека и творца над силами природы.
А какой спокойной, мечтательной музыкой веет от «Покоя»: лежит в море огромная скала, похожая на допотопного зверя, и тот словно всматривается двумя живыми глазами в вечную тишину окружающего!
Музыка как бы пронизывает всю живопись Чюрлёниса. Она выражена в многообразных созвучиях, слышится в грозных и ясных тонах его картин, в бесконечном изменении палитры музыкальных красок. Например «Сотворение мира» («Да будет») – цикл из нескольких картин. Сначала перед нами возникает первобытная и грозная сила хаоса, звучащая приглушенной и суровой мелодией; постепенно из хаоса светлыми пятнами вздымаются планеты и солнца, над необъятными водами звучат вновь родившиеся светила, – и фантастические растения в светлых, зелёных, красноватых, поистине мелодических созвучиях медленно объемлют планету и звенят симфонией жизни и радости. В набросках ненаписанных картин этого цикла мы видим полчища допотопных зверей, устремляющихся вперёд, и стаи птиц в небесных просторах. На что бы мы ни смотрели – на «Сонату пирамид», полную красоты давно погибших цивилизации, на «Сонату звёзд» или на «Рекса» (эти картины возникли на почве занятий астрономией); на «Сказку королей» или па полные удивительного лиризма картины «Жертва», «Рай», «Жертвенник», «Знаки зодиака» – всюду мы найдём выраженное чутко, с большим проникновением музыкальное начало, всегда полное разнообразия, тонкое, бесконечно богатое созвучиями и настроениями.
Великий гуманист, глубокий знаток искусства Ромен Роллан отмстил своё отношение к живописи Чюрлёниса и к её музыкальности впечатляющими словами: «Трудно выразить, как взволнован я этим замечательным искусством, которое обогатило не только живопись, но и расширило наш кругозор в области полифонии и музыкальной ритмики. Каким плодотворным было бы развитие такого содержательного искусства в , монументальных фресок. Это – новый духовный континент. Христофором Колумбом которого стал Чюрлёнис».
Чюрлёнис не принадлежал к тем художникам, которые в обычной для реалистов манере изображают повседневный быт, жанровые сцены. Даже к пейзажу в прямом смысле этого слова приближаются всего только несколько картин Чюрлениса – «Райгродас», «Жемайтийские кресты», «Жемайтийское кладбище». Если вершиной реализма в литовской литературе можно считать творчество Донелайтиса и Жемайте, которые с огромным талантом рисовали в своих произведениях литовскую природу и быт, запечатлели картины жизни своего времени с таким проникновением и силой, таким сочным, в подлинном смысле этого слова могучим языком, что они останутся жить в веках, – то М.К.Чюрлёнис своим художественным творчеством гениально выражает другое явление в нашем национальном искусстве – романтику, мечту, фантазию. Максим Горький всегда высоко ценивший мастеров русского реалистического искусства, не только не отрицал романтизма Чюрлёниса, но, наоборот, подчёркивал его фантастику и музыкальность: «Да-с, сударь, быт, жанр и прочее – всё это хорошо, – говорил он. – А где же мечта? Мечта где, фантазия где, я спрашиваю? Почему у нас нет Чурлянисов? Ведь это же музыкальная живопись!»
Развивая свою мысль. М. Горький борется за то, чтобы и реалистическое искусство не отказывалось от того, чего так много в творчестве Чюрлёниса – от его романтизма, . Он подчёркивает также, что творчество Чюрлёниса заставляет зрителя думать; в нем нет поверхностного, плоского, беспроблемного изображения действительности. «А что же... – говорил М. Горький, – разве романтике и места нет в реализме? Значит, пластика, ритм, музыкальность и тому подобное совсем не нужны реалистической живописи? Мне Чурлянис нравится тем, что он меня заставляет задумываться как литератора! Нда-cl»
Прежде всего – романтизм Чюрлёниса. Если мы под романтизмом будем понимать все то, что связано не с реальной повседневной жизнью, а с мечтой, сказкой, фантазией, если мы вспомним, как Чюрлёнис любил прекрасную природу родного края, которой он не раз любовался, в особенности в Друскининкай, Вильнюсе и на Балтийском побережье, а так же природу Кавказа и Карпат, вспомним, как он интересовался литовскими сказками, легендами и песнями, если поймём воздействие тех мыслителей и писателей, которых художник читал и которыми восхищался, если будем иметь в виду влияние на Чюрлёниса новых веяний в искусстве того времени, если наконец мы вспомним, как Чюрлёнис интересовался проблемами астрономии и древними цивилизациями, то многие вопросы тематики и проблематики его творчества станут ясными.
В своё время многие буржуазные литовские критики искусства возмущались «непонятностью» творчества Чюрлёниса. Зрителям, привыкшим к элементарному реализму или даже натурализму, Чюрлёнис действительно казался «трудным», «непонятным», «мистическим». Между тем М. Горький, как это видно из вышеприведённых слов, с присущей ему наблюдательностью понял и высоко оценил особенность творчества Чюрлениса-художника, которая состоит в том, что его картины не являются, как это кое-кому казалось, одними только комбинациями красочных пятен и фантастических фигур, без цели и смысла нанесённых на полотно, а что в них обычно кроется идея, мысль, символ, с помощью которых художник, пользуясь средствами живописи, пытается разрешить какую-нибудь проблему вселенной, природы или человеческого бытия. Правда, это делается в весьма своеобразной, характерной только для Чюрлёниса, манере, и идея автора, смысл произведения воспринимаются некую тему и узко-натуралистически понятое содержание, несомненно, такая же бесплодная работа, как искать их в музыкальном произведении Бетховена или Шопена, в мелодии народной песни. Желание «понять» живопись Чюрлёниса, как и его музыку – наивно. И характерно, что творчество гениального художника, которое так долго не могли «понять» псевдоинтеллигенты, часто сразу понимали простые люди из народа. Об этом очень интересно пишет жена Чюрлёниса. Она рассказывает, как на выставке картин Чюрлёниса в комнату вошёл крестьянин, и художник Талас Даугирдас принялся было объяснять ему картину. Однако крестьянин сказал: «Не надо, тут я и сам понимаю! Это сказка. Видишь, взбираются люди на гору искать чудо, они думают, что там стоит вот такая королевна, – и кто будет самым сильным, самым красивым, самым умным, того она и возьмёт. Взошли, – а королевны и нет, сидит бедный, голый ребёнок – вот сейчас сорвёт одуванчик и заплачет».
Когда Т. Даугирдас рассказал об этом Чюрлёнису, «художник, – пишет его жена, – был тронут до слез и всё волновался, когда мне это пересказывал, говоря – какое это счастье, что он не ошибся, что его искусство находит прямую дорогу к сердцу народа, потому что оно корнями своими уходит в народ».
Не будет ли это самым простым и правильным ключом к пониманию «тайн» Чюрлёниса-художника? Смотрите на мои картины глазами человека из народа, которому не чужды сказки, легенды и песни его страны, который природу чувствует, как нечто живое, вечно движущееся, фантастическое, который даже не всегда в состоянии отличить фантастику от действительности, – как бы говорит своим зрителям Чюрлёнис. И тогда легко будет понять, что в «Сотворении мира» нет библейской мистики, а отображена победа жизни и света над хаосом и тьмой, что в этом цикле показано необыкновенное счастье, которое для человека кроется в бесконечном разнообразии природы. Тогда нетрудно будет понять «Мысль» и «Корабль», в которых явления природы и человеческой жизни тесно связаны между собой – лучи света и тучи сплетаются с силуэтами людей, и трудно отделить их друг от друга. Легко раскроется и лучезарный смысл «Дружбы», н удивительная извечная живительная сила, хрупкость и теплота циклов «Весна» и «Лето». Мы не сможем оторвать глаз от картины «Цветы», где в наступающих вечерних сумерках на поверхности озера такими живыми всплывают цветы белых водяных лилий. Замечательная красота для нас раскроется в картинах цикла «Зима», где ледяные сосульки и фантастические цветы, местами как бы перерастающие в условную декорацию, одновременно так живо напоминают настоящую литовскую зиму. «Знаки зодиака» в чудесном музыкальном звучании откроют перед нами не только знаки космических явлений, но необычайно тонко передадут благоухание наших полей под звёздным небом, под которым стоит «Дева», подвиг сказочного героя («Стрелец»), незабываемую красоту и фантастику Балтийского моря («Рыбы»), быка, выходящего в поле на восходе солнца («Телец»), щедрого сказочного короля, с ладони которого падает серебряная струя будущей реки («Водолей»).
В «Сонате солнца» художник раскрывает мысль, рождённую занятиями астрономией – мысль о начале вселенной, когда из хаоса возникали солнца и планеты (Аллегро), когда на земле, согреваемой лучами солнца родилась жизнь (Анданте), появились удивительной прелести цветы, деревья и фантастические мосты (Скерцо) и, совершив круговорот, жизнь снова угасла в грозном, опутанном паутиной Финале.
Зрителя всегда восхищает солнечная «Соната весны», полная вечного движения, которое выражено беспрерывными взмахами фантастических мельничных крыльев (Анданте), лёгкими, тянущимися ввысь деревьями и горящими, как свечи, ветвями растений, среди которых скользят быстрокрылые птицы (Скерцо), «Сказка королей», «Жертва» и «Рай», «Сказка о замке», «Жертвенник» и другие подобные произведения кажутся родившимися из наших народных легенд о стране счастья и красоты. Особенно много этой красоты художник вложил в картину «Жертва», где у подножия фантастической лестницы, на звёздном возвышении стоит крылатый ангел и благословляет дым жертвенника, поднимающийся из долины, от мира людского. Картина обладает очень большой декоративной силой. Не менее поразителен и «Рай», где у края большой воды, отражающей сказочные облака и сказочных птиц, на покрытом цветами лугу ангелы собирают цветы, а другие по широкой белой лестнице спускаются вниз. Покой, красота и тишина – вот та сказочная страна без забот и горя, которую не мог обрести наш труженик. Эту обетованную страну художник нарисовал в своей картине в образе мечты, сказки.
Литовские сказки, а может быть – изучение религии и легенд Индии породили «Сонату ужа», которая вылилась в жуткие видения с очень затемнённым смыслом. В этом цикле действительно нет света и радости, которыми так богаты другие работы художника. От него веет страшным, гнетущим, тёмным настроением. Кажется, что огромная змея является единственным властелином сурового мира подсознания художника и вселенной. Холодным, мрачным настроением проникнуты некоторые другие картины художника, в особенности из цикла «Похороны», насыщенного печалью, скорбью, безнадёжностью. Гроб, который на плечах несут люди, очень похожие на привидения; пейзажи с оголёнными деревьями и водой, отсвечивающей по ту сторону призрачных кипарисов; похоронная процессия, идущая в горы по краю бездны; смерть с косой и грустящая перед закрытыми окнами опустевшего дома женщина, – всё это полно ужаса, дыхания смерти, словно навеяно рассказами Эдгара По. Таким же настроением пронизан и цикл «Буря», в котором победа тёмной силы выражена в образе сломанного креста, и «Видение», от которого также веет мрачной символикой. И радует, что во всём остальном творчестве художника мы видим много жизнеутверждающего, много света, счастья, радости и настоящей красоты, но тихой, приглушённой, почти никогда не выявляющейся крикливо и навязчиво, именно такой спокойной красоты и полна природа Литвы.
Среди довольно разнообразной и интересной трафики художника, в которой есть не только зачатки будущих, разработанных позже, картин, но и совершенно законченные произведения, мы находим новые в его творчестве мотивы – архитектурные (в флуорфорте «Башни»), и преобразования народного орнамента в книжной графике – обложках и виньетках. Эти эскизы и рисунки обогащают наше понимание М.К.Чюрлёниса и показывают, какими трудными, извилистыми путями пробивали себе дорогу его мысль и беспокойное воображение.
Теперь становится ясным вопрос и о национальном характере творчества Чюрлёниса. Зрителям, привыкшим к «ясной» и «понятной» реалистической или натуралистической живописи, иногда кажется, что во всём творчестве Чюрлёниса нет элементов национальной формы или что эти элементы сведены до минимума.
Это, без сомнения, неверно.
Национальный характер творчества Чюрлениса-художника проявляется не в дальнейшем развитии, претворении или имитации элементов народного художественного творчества, а более сложным путём – чаще всего художественной передачей элементов и красок самой природы или мотивов фольклора. Вот почему его творчество, имеющее несомненно национальную н народную основу, всё же многими воспринималось с трудом. Величие художника может быть более глубоко понято сейчас, когда интеллектуальный и эстетический уровень нашего народа значительно поднялся.
Не только в наиболее реалистических пейзажах художника («Райгродас», «Жемайтийские кресты», «Жемайтийское кладбище»), но во всех его лучших картинах нас поражает очень глубоко, очень тонко выраженная специфика литовской природы. Растительный мир Литвы («Сотворение мира»); причудливые облака, похожие на сказочных богатырей («День») или на огромные корабли, плывущие в поднебесье («Корабль»), или на сказочного властелина природы, восседающего на престоле («Гимн»); незамысловатые деревянные колокольни, распускающиеся ветви деревцев и мутные, бурные воды («Весна»); разрисованные морозом узоры, полные фантастики и красоты («Зима»); часто повторяющиеся мотивы морей, кораблей, плывущих рыб; деревья, мосты и вертящиеся крылья мельниц, цветущие весенние ветви-свечи, распространяющие приглушенный свет и ароматный дым; сказочные короли на фоне переплетающихся ветвей, держащие на руках сверкающий красотой литовский сельский пейзаж («Сказка королей»); и наконец фантастические дворцы и замки, напоминающие пейзаж Вильнюса ранним весенним утром, когда ещё не рассеялся туман («Демон», «Прелюд всадника»), – во всём этом столько характерного для природы Литвы, изображённой художником с беспредельной чуткостью и оригинальностью, что национальный характер его искусства не подлежит никакому сомнению.
Замечательная литовская поэтесса Саломея Нерис, посвятившая М.К.Чюрлёнису поэтический цикл («Из картин М.К.Чюрлёниса») и не раз вспоминавшая его в бурю Отечественной войны – (стихотворение «Надежда» и др.), очень хорошо поняла и выразила национальный характер творчества художника:
Весна, весна!
В садах поёт сирень,
Звенит река, сияет майский день.
Река небес – так глубока,
А ветер гонт облака!
Весна, весна!
В ветвях берёз лесных
Струится сок побегов молодых –
То кровь моя – и ветра взлёт
Дыханьем воли обдаёт.
Там белой тучкой пробежит,
Там в листьях ивы задрожит,
Там птицею вспорхнёт лесной
Твоя свобода, край родной!
Колокола мне в сотый раз
О счастье, о любви поют...
Встречай меня, родной приют!
(«Весна», перевод М. Замаховской)
Интересно, что и в этом, и в других стихотворениях цикла («Летит чёрный ужас», «Цветёт солнце», «Стрелец», «Дружба», «Одуванчик») поэтесса воспринимала творчество знаменитого художника, как животворное, полное оптимизма, гуманных мыслей и чувств. Картины М.К.Чюрлёниса вдохновляли С.Нерис и будили в ней бодрое чувство в дни мира, утешали и успокаивали в тяжёлую годину войны.
Однако утверждать, что в художественных работах Чюрлёниса сплошь преобладают элементы национальной формы было бы не совсем правильно. Тематика художника, вырывавшаяся иногда из круга столь характерных для него образов литовской природы и фольклора, диктовала отвлечённость формы, характерную для современных ему художников-модернистов других народов. Философские, отвлечённые темы в картинах «астрономической» (в «Сонате звёзд», «Рексе») или «египетской» тематики в цикле «Соната пирамид», не говоря уже об упоминавшейся выше «Сонате ужа», уводили художника от национальной формы, а тем самым снижали оригинальность этих произведений, непосредственную теплоту выражения и силу впечатляемости.
Чюрлёнис как художник – это уникальное явление в истории литовского искусства. Он не имел предшественников и не оставил сколько-нибудь серьёзных последователей. Однако Чюрлёнис – не беспочвенный художник. Корни его лучших произведений проникают в недра мироощущения литовского народа, которое особенно глубоко проявилось в фольклоре. Это – явление, связанное со своей эпохой и с романтическим направлением в искусстве в широком смысле этого слова.
Произведения Чюрлениса сегодня, когда наше искусство ставит перед собой высокую цель – воспитывать человека эпохи коммунизма, остаются весьма ценным свидетельством глубокой творческой мысли и её устремлений. Творчество Чюрлениса – порождение определённой эпохи, с которою оно и завершается. Однако та красота, фантазия, та музыка, оптимизм, теплота и человечность, которыми оно дышит, близки и дороги и человеку нашей эпохи – это черты не преходящей значимости, черты, которые делают творчество Чюрлениса бессмертным в истории литовского и мирового искусства. Кроме того, это неповторимое проявление подлинно литовского национального искусства, имеющее бесспорное значение и для мирового искусства в целом. И напрасно в наше время некоторые искусствоведы считают Чюрлениса предтечей бесчеловечного и бездушного абстракционизма, который заполнил ныне духовную жизнь капиталистического мира. В творчестве абстракционистов нет стремления понять и объяснить мир, в нём нет мысли и чувства, хотя глашатаи этого искусства иногда и пытаются доказать, что им не чужды какие-то «идеи». Между тем Чюрлёнис с помощью своеобразных романтических средств обращался к человеку, чутко подслушивал биение его сердца, ставил перед своим искусством не узкоформальные, декоративные задачи, как это свойственно абстракционистам, а выдвигал на первое место философскую мысль, человеческие чувства. У Чюрлёниса сочетания фантастических элементов, окрашенные музыкальным звучанием, не искажают природу, не превращают её в комбинации ничего не выражающих красочных пятен или форм. И, наконец, народная основа, столь ярко выраженная в лучших картинах Чюрлёниса, вообще чужда абстрактному искусству.
В творчестве Чюрлёниса бьётся сердце человека, живёт полет фантазии и ума, оно наполнено звуками и красками подлинной жизни. В этом и состоит тайна его неувядаемой жизненности, в этом – его великий человеческий смысл н ценность. Вот несколько мыслей о Чюрленисе-художнике, которые продиктованы не только любовью и уважением к большому искусству, но и желанием постичь его глубже и правильнее Автор статьи будет счастлив, если эти мысли послужат одним из исходных пунктов для дальнейшего углубления и решения проблем творчества выдающегося литовского художника.
Картины Чюрлениса - уникальные произведения искусства, созданные на стыке живописи и музыки. Ведь и сам автор был не только художником, но и композитором. Он считается основоположником профессиональной литовской музыки. Благодаря ему о национальной литовской культуре узнали во всем мире.
Биография художника
Исследовать картины Чюрлениса одно удовольствие. Ведь приходится анализировать не только их художественные особенности, но и музыку, под которую они создавались, или которая звучала в этот момент в голове автора. Но сначала расскажем немного о самом авторе.
Микалоюс Чюрленис родился в 1875 году в городке Варене Виленской губернии. Сейчас это самый юг Литвы. Его детство прошло в курортном городе Друскининкае, который и сегодня считается "чемпионом" Литвы по привлечению иностранных инвестиций.
Сегодня в Друскининкае в парке отдыха открыт практически музей деревянных скульптур Чюрлениса на открытом воздухе.
Отец будущего художника был органистом. Мать эмигрировала из немецкого Регенсбурга после начавшихся там гонений католической церкви на евангелистов. В семье говорили на польском. До конца жизни все свои произведения и письма Чюрленис писал только на этом языке.
В юности у него обнаружились способности к музыке. Он начал заниматься в школе князя Огинского, которая располагалась в Плунгянах, на территории современной Литвы. Именно здесь началась его профессиональная музыкальная карьера. Он играл в княжеском оркестре.
По инициативе князя Чюрленис поступает в Варшавский музыкальный институт. После успешной защиты диплома получает в подарок от своего покровителя настоящее пианино.
"В лесу"
В самом конце XIX века Чюрленис пишет симфоническую поэму "В лесу", которая стала первым литовским симфоническим произведением. По тематике она близка с его первым живописным произведением "Музыка леса", которое он написал в 1903 году.
Стоит отметить, что картины Чюрлениса очень часто созвучны с его музыкальными творениями. "Музыку леса " он пишет маслом. Художественные образы просты и незатейливы. Шум в лесу сравнивается с музыкой, а ветер, шумящий в ветвях, с музыкантом, который прикасается к струнам инструмента. Такие аллюзии рождаются в голове каждого, у кого хорошо развито воображение.
На связь музыки и живописи намекают практически все образы. Такими особенностями отличаются все картины Чюрлениса. Стволы деревьев похожи на струны арфы, а из тумана вырисовывается рука, которая как будто на них играет. Исследователи отмечают, что эта работа во многом несовершенна, но в ней уже виден тот Чюрленис, который прославится всего через несколько лет.
Занятия живописью
В 1902 году князь Огинский умирает, Чюрленис остается без своего финансового покровителя. Он вынужден вернуться из Лейпцига, где обучался в консерватории, в Варшаву. Тут он начинает брать уроки живописи у Яна Каузика, заниматься в художественном училище.
Уже в 1905 году он провел свою первую персональную выставку в Варшаве, а в 1906 году представил полотна в Санкт-Петербурге.
Картины-сонаты
За свою творческую карьеру около 300 художественных произведений нарисовал Чюрленис. Картины с названиями "Сказка королей" и "Сказка" относятся к его мифическим символически-обобщенным произведениям.
Многие его полотна созданы в жанрах ар нуво и модерн. Помимо значительного влияния символистов, в них заметны черты декоративно-прикладного народного искусства, а также египетской, японской и индийской культур.
Часто проводил аналогии между миром музыки и живописи Микалоюс Чюрленис. Картины "Соната солнца", "Соната моря", "Соната весны" объединяют в один общий цикл картин-сонат.
Астральные и космогонические мифы можно наблюдать в его цикле "Сотворение мира", а фольклорные представления - в полотне "Жемайские кресты", циклах "Зима" и "Весна".
К сожалению исследователей, многие произведения художника сегодня утрачены. Оставшиеся находятся в Каунасском художественном музее. Отдельные полотна хранятся в частных коллекциях по всему миру.
"Жертвоприношение"
Картины М. Чюрлениса всегда отражали его внутренний мир. Яркий пример - "Жертвоприношение", написанное в 1909 году.
В тот год он живет в Петербурге, работе посвящает практически все время. Он одинок и чувствует себя непонятым. Намечается кризис в его личной жизни. Супруга София Кимантайте, которую он любил, бросает мужа и одна возвращается в Литву.
Именно тогда впервые проявилась душевная болезнь, которая через пару лет и привела к гибели художника. Но в 1909 году он еще пытается бороться и противостоять депрессии.
К этому периоду относится картина "Жертвоприношение". Она выполнена в максимально скупой манере. Сюжет ее таинственен и мрачен. Однозначно его толковать никто не берется. В центре полотна - фигура ангела, окутанного клубами темного дыма, поднимающегося от земли. Ангел в это время смотрит на небо, как бы вопрошая, какие еще жертвы от него потребуются. Картина полна тревог и мрачных предчувствий.
"Фуга"
Многие его работы - яркие примеры синтеза искусств. Именно этого добивался Чюрленис. Картина "Фуга" - яркий пример. С ее помощью мы можем увидеть художественное и музыкальное значение произведения для автора.
Почему же художник назвал свою картину музыкальным термином? Ответ в образах, которые мы видим на полотне. Похожие друг на друга элементы чередуются и располагаются на нескольких уровнях. Все это явно напоминает мелодические ритмы музыкального произведения. Его ритм мы можем наглядно увидеть в образах, созданных художником.
При этом живописца постоянно мучили депрессии, с каждым годом справляться с ними становилось все труднее. В 1911-м он умер от внезапной простуды и полного психического истощения.
по материалам работ Л.В. Шапошниковой и Ф. Розинера
В Скрябине и в Чурлёнисе много общего. ... Своею необычностью и убедительностью оба эти художника, каждый в своей области, всколыхнули множество молодых умов. (Н.К. Рерих)
Жизненный путь М. Чюрлениса
Чюрленис, выросший в Литве, принадлежал не только своей родине, но был явлением мирового масштаба. Художник, музыкант, поэт и философ, он нес в себе целую эпоху мировой культуры и был одним из первых, кто в начале ХХ века показал путь Новой Красоты, пройдя через мучительный поиск, выводящий на космические просторы иных миров. Он прошел по «тропе святой» туда, где творчество космическое соприкасается с земным, где человек-творец открывает дорогу к сотрудничеству с Высшим, становясь теургом в полном смысле этого слова.
Его сразу поняли и приняли крупнейшие русские художники начала ХХ века.
«... Его фантазия, – писал М.В. Добужинский, – все то, что скрывалось за его музыкальными «программами», умение заглянуть в бесконечность пространства, в глубь веков делали Чюрлениса художником чрезвычайно широким и глубоким, далеко шагнувшим за узкий круг национального искусства». Его высоко оценили Рерих, Бакст, Бенуа и многие другие. И не только художники. В 1929 году М. Горький в одной из своих бесед, в которой были затронуты проблемы искусства, говорил: «А где же мечта? Мечта где? Фантазия где – я спрашиваю? Почему у нас Чюрленисов нет?».
И эта фраза: «Почему у нас Чюрленисов нет?» – свидетельствовала и о самом искусстве тех лет, куда не были допущены «Чюрленисы», и о самом Горьком, хорошо понимавшем необходимость такого искусства.
Чюрленис поразил и лучших представителей мировой культурной элиты.
В 1930 году один из крупных французских писателей Ромен Роллан писал вдове художника: «Вот уж пятнадцать лет, как я неожиданно столкнулся с Чюрленисом <...> и был прямо потрясен.
С той поры, даже во время войны, я не переставал искать возможностей более близкого знакомства с ним. <...> Просто невозможно выразить, как я взволнован этим поистине магическим искусством, которое обогатило не только живопись, но и расширило наш кругозор в области полифонии и музыкальной ритмики. Каким плодотворным могло бы быть развитие этого открытия в живописи больших пространств, в монументальной фреске! Это новый духовный континент, Христофором Колумбом которого, несомненно, остается Чюрленис. Меня поражает одна композиционная черта его картин: вид бескрайних далей, открывающийся не то с какой-то башни, не то с очень высокой стены. Не могу понять, откуда мог он черпать эти впечатления в таком краю, как ваш, в котором, насколько я знаю, вряд ли могут оказаться такие мотивы? Я думаю, что он сам должен был пережить какую-то мечту и то ощущение, которое нас охватывает, когда мы, засыпая, вдруг чувствуем, что парим в воздухе».
Ромен Роллан подметил одну из важнейших особенностей художественного творчества Чюрлениса – иное, более высокое пространство, в котором свершается сам акт художества. Это пространство имело другое измерение, другое состояние материи.
Сам же художник напишет брату в 1905 году: «Последний цикл не окончен. У меня есть замысел рисовать его всю жизнь. Конечно, все зависит от того, сколько новых мыслей будет у меня появляться. Это – сотворение мира, только не нашего, по Библии, а какого-то другого фантастического. Я хотел бы создать цикл хотя бы из 100 картин. Не знаю – сделаю ли».
Вот этот «какой-то другой» мир год от года все ярче и определенней проявлялся на полотнах художника.
Микалоюс Константинас Чюрленис прожил короткую, напряженную и не очень счастливую жизнь, полную лишений, несбывшихся надежд и постоянных забот о насущном куске хлеба. И то, что он сделал в течение этой жизни, так не соответствовало ни ее обстоятельствам, ни ее бытийной, земной наполненности. Казалось, в его жизни было собрано все, чтобы помешать творцу выполнить его таинственную миссию и реализовать то, с чем он пришел в этот ХХ век.
В нем жил синтез искусств и мысли, соединивший в одно целое музыку, художество, слово и глубокую философию. В нем существовали два мира: земной и тот, иной, Красота которого звучала на его полотнах. Придя к живописи уже зрелым человеком, он совершил в ней революцию, которая не сразу была понята и осознана его современниками и до сих пор, вряд ли, до конца осмыслена. Он изменил в человеческом сознании соотношение миров и снял с иного, Тонкого Мира, пелену, мешающую видеть его реальность. В этом заключалась удивительная магия чюрленисовских картин, их необычная притягательность, ибо там, в их глубинах, зарождалась и светилась Красота иного, невидимого обычным глазом мира, проявленная кистью гениального художника и тонкого музыканта. Музыка и живопись, слившись в искусстве Чюрлениса, дали неожиданные и звучащие нездешние краски и формы, которые мы видим на полотнах художника. Тонкая энергетика этих картин позже оплодотворила творчество целой плеяды удивительных и необычных художников, адептов и создателей Новой Красоты, прорвавшейся в наш мир вместе с аккордами музыки Чюрлениса.
«Искусство Чюрлениса, – писал один из исследователей его творчества Марк Эткинд, – словно романтический полет в мир чистой и светлой сказки. Полет фантазии в просторы космоса, к солнцу, к звездам... Во всей мировой живописи произведения этого мастера занимают особое место. Музыкант и художник, Чюрленис сделал попытку слить воедино оба искусства: лучшие его произведения волнуют именно своей «музыкальной живописью». И если охватить творчество художника целиком, единым взглядом, оно предстанет своеобразной живописной симфонией».
Внешняя жизнь Чюрлениса не была богата особо яркими событиями. Все самое значительное, игравшее важнейшую роль в жизни художника, было сосредоточено в его внутреннем мире, чрезвычайно богатом и недоступном праздным любопытствующим.
Внешне хрупкий и не слишком значительный, внутри он был высоким и сильным духом, несущим в себе глубокий и богатый творческий потенциал. Много позже выдающийся литовский поэт Эдуардас Межелайтис напишет о нем очень точные слова: «...если правда, что благодаря пылающему горячечному мозгу гениев народы и времена прозревают свое будущее и тогда рвутся к нему, то Чюрленис был для своего народа именно таким художником, был предтечей, возвещенным из грядущей космической эры». И естественно Чюрленис, как истинный художник, музыкант и философ, обладал пророческим даром.
За три года до революции 1905 года он писал брату: «В России назревает гроза, но, как и до сих пор, она пройдет без серьезных последствий. Умы не подготовлены, и все кончится победой казачьего кнута».
Его альбом был заполнен мудрыми мыслями и притчами, которые выливались на бумагу из таинственных глубин его существа. Он слушал тихие шепоты звезд, и в нем созревали образы, у которых, казалось, не было ни времени, ни пространства. В наспех записанных словах прорывались мысли о собственном предназначении, о тайне своей миссии.
«Я выступил впереди шествия, зная, что и другие пойдут за мной...
Мы блуждали по темным лесам, прошли долины и вспаханные нивы. Шествие было длинным, как вечность. Когда мы вывели шествие на берег тихой реки, только тогда его конец показался из-за темного бора.
– Река! кричали мы. Те, которые были ближе, повторяли: “Река! Река!” А те, что были в поле, кричали: “Поле! Поле!” Идущие сзади говорили: “Мы в лесу, и удивительно, что впереди идущие кричат: “Поле, река, река”.
– Мы видим лес, говорили они и не знали, что находятся в конце шествия».
Только человек, испытавший на себе тяжесть плотной материи и сопротивление человеческого сознания, мог написать такую притчу. Ему, идущему впереди и ведущему за собой других, были известны медлительность развития человеческого сознания и недоверие людей к тем, кто видит больше, чем остальные. Идущие за ним верили только в видимое ими и отрицали то, чего сами не видели, до чего еще не дошли...
Он записывал в альбом свои заветные мечты.
«Я накоплю силы и вырвусь на свободу. Я полечу в очень далекие миры, в края вечной красоты, солнца, сказки, фантазии, в зачарованную страну, самую прекрасную на земле. И буду долго, долго смотреть на все, чтоб ты обо всем прочитала в моих глазах...».
Он искал этот мир «вечной красоты» в настоящем, стремился за ним в неизведанное будущее, возвращался в прошлое.
Узнаваемое им прошлое возникало на его пути не однажды. Живя в Петербурге, он бродил по музеям, подолгу бывал в Эрмитаже и Русском Музее.
«Здесь старые ассирийские плиты, писал он в 1908 году жене, со страшными крылатыми богами. Я не знаю, откуда они, но мне кажется, что я знаком с ними прекрасно, что это и есть мои боги. Есть египетские скульптуры, которые я очень люблю...».
На его полотнах появлялись нездешние сюжеты, странно утонченные формы древних миров, земных и в то же время неземных, бушевали потопы, уходили под воду материки, сверкали на скалах неведомые письмена, над головами людей качались короны из нездешних золотых перьев, проплывали в прозрачной мгле башни и древние стены, с плоских крыш храмов поднимался ввысь дым жертвенников и в небе светились незнакомые нам созвездия.
Мир же, в котором существовал сам художник, не был похож на тот, который возникал под его волшебной кистью на уникальных картинах. Два мира: один – грубый, осязаемый, другой – похожий на сон, тонкая материя которого легко поддавалась воле и замыслу художника-творца. Он жил в первом, но нес в себе богатство второго.
Микалоюс Константинас Чюрленис родился 22 сентября 1875 года в семье деревенского органиста, это событие произошло в поле, во время жатвы. В раннем возрасте отец обучил его игре на органе, и он играл в церкви уже с шести лет. У мальчика был прекрасный слух и неординарные музыкальные способности. Он явно выделялся среди девяти братьев и сестер. Не по годам задумчивый, он предпочитал занятия музыкой и чтение играм со сверстниками. Он рано пристрастился к произведениям Достоевского, Гюго, Гофмана, Э. По, Ибсена. Его привлекали таинственные глубины человеческой души и загадочные явления, связанные с ней.
Отец отдал его в оркестровую школу, а потом в 1893 году отправил Варшавскую консерваторию для продолжения музыкального образования. «Из научных дисциплин М.К. Чюрлениса больше всего интересовали проблемы астрономии и космогонии, – пишет в своих воспоминаниях Стасис Чюрленис. – Чтобы с большим успехом разбираться в этих вопросах, он изучал математику, физику и химию. Особенно любил он размышлять над проблемами небесной механики и гипотезами Канта и Лапласа о сотворении мира. Штудировал все произведения французского астронома Камилла Фламмариона, который был и большим ученым и большим поэтом. Достаточно прочитать главы «Вечер» или «Утро» в его книге «Атмосфера», где он описывает закат и восход солнца в горах Швейцарии, чтобы понять, насколько этот поэт-ученый по духу был близок М. К. Чюрленису. Фламмарион говорит, что впечатление от этих великолепных зрелищ можно сравнить лишь с настроением, навеянным музыкой».
Учась в Варшаве, Чюрленис создал несколько музыкальных произведений. Окончив в 1899 году консерваторию, он отказался от предложенного ему места директора Люблинской музыкальной школы, которое обеспечило бы его материально, но помешало бы творческой свободе. Молодой композитор остался в Варшаве, зарабатывая на жизнь частными уроками музыки, терпел нужду, но зато мог уделять много времени музыкальному творчеству. Тем не менее, он скопил некоторую сумму, которая позволила ему поехать в Германию. В то время он увлекался Бахом, Бетховеном, Вагнером и Чайковским. Свои музыкальные пристрастия он сохранил на всю свою короткую жизнь. В Германии Чюрленис поступил в Лейпцигскую консерваторию, которую окончил в 1902 году. Жизнь в Лейпциге не принесла ему особой радости: он не знал немецкого и у него не было друзей. Консерваторские преподаватели и студенты признавали за ним выдающиеся музыкальные способности, однако не слишком общительный характер молодого композитора не располагал к тесным контактам. Без особой печали Чюрленис покинул Германию и возвратился в Варшаву, где продолжил писать музыку и давать частные уроки, которые были для него основным средством к существованию. Молодой композитор еле сводил концы с концами и мучительно переживал, что не может как следует помочь родителям.
Там, в Варшаве, неожиданно для него самого, в нем проснулась тяга к рисованию, с которой он уже не мог совладать. Гармония и красота природы влекли его, ему казалось, что музыка не в состоянии передать все оттенки цветов, которые он видел в деревьях, морской воде, цветах, в облаках, плывущих по небу. Но вместе с тем он хорошо понимал, что музыку рисунком полностью заменить нельзя и что необходимо найти какую-то таинственную грань, где бы то и другое слилось вместе. Красота должна быть передана сразу несколькими средствами, и только тогда она станет объемной и богатой и разорвет цепи трехмерного пространства. Эта уверенность росла в глубинах его существа – там, где звучало беспредельное пространство свободы, где радужно светились нездешние миры, без Красоты которых он не мыслил себе ни своей музыки, ни своего художества.
Он изрисовывал лист за листом, но удовлетворен не был. Он остро ощущал свое неумение, он нуждался в технике, чтобы перенести на бумагу то, что в нем жило. Тогда он урезал свое, и без того скудное, довольствие и стал посещать художественную студию. Там родилась его первая картина «Музыка леса», помеченная 1903 годом. Этот год стал переломным в его жизни. Ему оставалось всего 6 лет для того, чтобы стать гениальным художником, принести в мир Новую Красоту, о которой только еще мечтали художники-символисты.
Александр Блок считал, что художник – это «тот, кто роковым образом, даже независимо от себя, по самой природе своей, видит не один только первый план мира, но и то, что скрыто за ним, ту неизвестную даль, которая для обыкновенного взора заслонена действительностью наивной; тот, наконец, кто слушает мировой оркестр и вторит ему не фальшивя».
Ощутив эту «неизвестную даль» как реальность, Чюрленис выйдет потом и за ее пределы. Художники, которые видели эту даль Инобытия, называли себя символистами. Он стал одним из них, но лишь на короткое время, чтобы затем продолжить свой путь в одиночестве в неизвестное – дальше и выше. То, что позже появилось на его картинах, символизмом уже назвать было нельзя. На них была реальность самого Инобытия, реальность другого измерения, иного, более тонкого состояния материи.
В 1904 году в Варшаве он поступил в Школу изящных искусств. Там он увлекся астрономией, космогонией, индийской философией и особенно творчеством великого поэта и мудреца Индии Рабиндраната Тагора. Он размышлял о единстве земного и небесного, о двух мирах, которые существуют в человеке, о невидимых, скрытых силах, управляющих Вселенной и душой человека.
В 1905 году начались революционные события в Польше, и Чюрленису пришлось бежать домой, в Литву. Оттуда он отправился на Кавказ, горы которого давно привлекали его воображение, а затем снова в Германию. После возвращения какое-то время жил в Вильнюсе, где в 1907 году открылась Первая литовская художественная выставка. Картины, выставленные им, не привлекли внимания ни художников, ни критиков, ни обычных зрителей. К тому времени он уже вышел за рамки традиционного символизма и его полотна не были понятны. Они вызывали в посетителях смутное беспокойство, которое переходило в раздражение и отрицание. Неуспех ожидал его и на последующих выставках. Он болезненно переживал все это, но продолжал писать и рисовать только так, как считал нужным. Однако среди общего непризнания уже раздавались отдельные голоса, утверждавшие, что произведения Чюрлениса – исключительное явление в искусстве.
«Любопытнее и убедительнее, – писал Вячеслав Иванов, – этот духовидец тогда, когда он ставит себе задачу уже иррациональную для живописи, когда он непосредственно отдается своему дару двойного зрения. Тогда формы предметного мира обобщаются до простых схем и сквозят. Все вещественное, как бы осаждаясь в другой, низший план творения, оставляет ощутимым только ритмический и геометрический принцип своего бытия. Само пространство почти преодолевается прозрачностью форм, не исключающих и не вытесняющих, но как бы вмещающих в себе соединение формы. Я не хочу этим сказать, что идея опрозраченного мира иррациональна для живописи сама по себе. Но у Чюрляниса эта геометрическая прозрачность кажется мне попыткою приблизиться к возможностям зрительной сигнализации такого созерцания, при котором наши три измерения недостаточны».
Вячеслав Иванов подметил важнейшую особенность искусства Чюрлениса – некое «двоемирие», позволяющее в процессе взаимопроникновения этих миров друг в друга воспринимать каждый из них как бы обособленно. В этом состояло отличие произведений Чюрлениса от полотен самых ярких художников-символистов, для которых контакт с миром иным был одним из важнейших средств постижения художественной действительности нашего мира. И если у последних два мира были зрительно слиты воедино и по форме и по содержанию, а мир иной давал себя знать лишь символом или «светом иным», по выражению того же Вячеслава Иванова, то у Чюрлениса они были разделены прозрачностью иного, более высокого измерения. Но когда эти миры сливались, то возникали другие формы, совершенно новые и в то же время доступные земной кисти и земному полотну, – формы иной, Новой Красоты, совершающей свои первые шаги в мире земной действительности.
Его духовное путешествие в пространство Инобытия нарушало установившиеся для художника традиции. Он проходил точку обязательного для художника нисхождения и, подобно святому, устремлялся в Беспредельность, в которой ему открывалась Красота Инобытия во всей ее реальности, во всей силе ее высоковибрационной энергетики. Он совершил подлинную революцию в процессе созидания Красоты, увеличив в нем в значительной степени энергетику Инобытия. За свое дерзновение – жить в двух мирах одновременно – он, как и Врубель, заплатит дорогую цену. Его земной мозг не выдержит двойного напряжения. Но он же докажет, что мозг человека какое-то время способен сочетать реалии земного и надземного. Первопроходцы, прокладывающие новые пути к Красоте, неизбежно сталкиваются со смертельными опасностями. Но идущие за ним уже начинают понимать, как возможно можно их избежать.
У Чюрлениса был не только музыкальный слух, но и цветовой. И тот, и другой были слиты воедино. Когда он слушал музыку, у него возникали цветовые видения. Синтез музыки и художества в нем был удивительно глубок и всепроникающ. В этом, по всей видимости, и заключались истоки особенностей и тайны его творчества. Можно сказать, что он не только видел и слышал Инобытие, но и творил в тесном сотрудничестве с ним. Не удивительно, что земной мир становился для него все более и более дискомфортным. Он метался в нем, не находя себе подходящего места: из Варшавы в Лейпциг, из Лейпцига в Варшаву, из Варшавы в Вильнюс и снова в Варшаву...
В 1908 году Чюрленис женился на студентке филологического факультета Краковского университета Софье Кимантайте, которую искренне и глубоко любил. Ему казалось, что в тот момент наступила пора счастливого покоя и гармонии. В том же году вместе с женой он подался в Петербург – совсем не подходящее место для спокойного существования. Чюрленис мучился от безденежья и скитания по убогим комнатам и сомнительным домам, отсутствия работы и возможности заниматься музыкой, ему не доставало поддержки друзей. Однако что-то удерживало его в этом туманном и сыром городе. Он был увлечен русской культурой, с которой встретился в больших петербургских музеях, галереях, театрах и концертных залах. Именно здесь, в этом чужом городе, несмотря на трудности полунищенского существования, он сочинил лучшую свою музыку и написал лучшие картины. Жена, не привыкшая к такому образу жизни, уехала в Литву и только время от времени появлялась в Петербурге. Им суждено было прожить свою короткую семейную жизнь в разлуках, в мучительных объяснениях и горьких сожалениях. Оставшись один, Чюрленис снял узкую полутемную комнату в густонаселенной и шумной квартире. Лишь знакомство с выдающимися русскими художниками – Добужинским, Бенуа, Бакстом, Рерихом, Лансере, Сомовым – облегчило его жизнь в Петербурге. Они признали в нем уникального мастера и взяли его под свое покровительство, давая ему возможность зарабатывать, принимать участие в выставках. Благодаря семье Добужинских в его распоряжении оказался прекрасный рояль.
В 1909 году Чюрленис принял участие в выставке «Союза русских художников». Но и она не принесла ему радости: круг принимающих его творчество по-прежнему ограничивался незначительным числом знавших его художников и критиков. Все же в прессе о нем стали появляться благосклонные отзывы. «Картины Чюрлениса, писал о выставке петербургский критик А.А. Сидоров, меня поразили. Взволнованный, я стал спрашивать, нет ли здесь самого художника. “Вот он”, ответили мне. Я увидел поблизости молчаливого человека, одинокого, пристально смотрящего на свои работы в глубоком, спокойном раздумье. Конечно, подойти к нему я не решился...».
Чувство пронзительного одиночества, которое сквозило во всей фигуре Чюрлениса, почему-то удерживало многих от знакомства с ним. Но те, кто с ним дружил и знал его отзывчивую, нежную душу, готовы были ему помогать и содействовать во всем. «Если бы я был богат, писал Александр Бенуа, я бы пришел на помощь ему, заказав ему огромные фрески в каком-нибудь здании, посвященном человеческому познанию...». В Петербурге художники «Мира искусства» привлекли его к театрально-декоративному художеству, он увлекся им и решил создать оперу «Юрате» по мотивам литовской поэтической легенды. Этим замыслом он делился в письмах с женой – автором оперного либретто: «Вчера около пяти часов работал над “Юрате”, знаешь где? На Серпуховской в Литовском зале. Купил себе свечку (был отвратительный серый день) и, запершись в огромной комнате один на один с Юрате, погрузился в морские пучины, и мы бродили там вокруг янтарного дворца и беседовали».
Это высказывание можно было бы принять за метафору, не зная способности Чюрлениса глубоко, медитативно погружаться во время работы в образы – живописные и музыкальные. Беседа с Юрате около янтарного дворца была для него реальностью, а не плодом болезненной фантазии. Он знал больше, чувствовал больше и видел больше и дальше, чем любой другой художник его времени.
Творческий подъем летних месяцев 1909 года, когда картины и музыка шли потоком, потребовал от Чюрлениса гигантского напряжения. Но и вернувшись в сентябре 1909 года в Петербург, он отдавал работе «24-25 часов в сутки». Подвижничество не может тянуться вечно. Организм не выдерживал напряжения творческих сил и каждодневного самоограничения. Чюрленис все чаще и чаще испытывал чувство депрессии, беспричинной тоски, неуверенности. Непризнание, непонимание, невозможность изменить свою жизнь к лучшему – все это также ухудшало его состояние.
Николай Константинович Рерих, одним из первых высоко оценивший Чюрлениса, много лет спустя писал: «Трудна была земная стезя и Чюрляниса. Он принес новое, одухотворенное, истинное творчество. Разве этого недостаточно, чтобы дикари, поносители и умалители не возмутились? В их запыленный обиход пытается войти нечто новое разве не нужно принять самые зверские меры к ограждению их условного благополучия?
Помню, с каким окаменелым скептицизмом четверть века тому назад во многих кругах были встречены произведения Чюрляниса. Окаменелые сердца не могли быть тронуты ни торжественностью формы, ни гармонией возвышенно обдуманных тонов, ни прекрасною мыслью, которая нашептывала каждое произведение этого истинного художника. Было в нем нечто поистине природно-вдохновенное. Сразу Чюрлянис дал свой стиль, свою концепцию тонов и гармоническое соответствие построения. Это было его искусство. Была его сфера. Иначе он не мог и мыслить и творить. Он был не новатор, но новый».
Последняя рериховская фраза – «не новатор, но новый» открывает тайну искусства Чюрлениса более точно и убедительно, нежели целые тома исследований о нем. Он был новый, принесший в мир Новую Красоту, и, как многие новаторы, не был понят этим миром. И если на долю новаторов приходилось немало бед и отрицаний, то можно представить, что пришлось на долю нового… Все это ложилось тяжким грузом на его мозг, душу и сердце, усугубляя и без того неустойчивость и напряженность его внутреннего мира.
В конце 1909 года, который оказался завершающим в его художественной деятельности, Чюрленису приснился страшный сон. Он счел необходимым подробно описать его в своем альбоме и до конца своих дней находился под его впечатлением. Это было скорее видение, чем сон: «Я видел страшный сон. Была черная ночь, лил, хлестал ливень. Вокруг пустота, темно-серая земля. Ливень меня страшил, хотелось бежать, скрыться, но ноги вязли в грязи, несмотря на то, что в каждый шаг я вкладывал все силы. Ливень усиливался, а с ним и мой страх. Хотелось кричать, звать на помощь, но струи холодной воды заливали горло. Вдруг сверкнула безумная мысль: все на земле, все города, деревни, избы, костелы, леса, башни, поля, горы все затопила вода. Люди ничего об этом не знают. Сейчас ночь. В избах, дворцах, виллах, гостиницах преспокойно спят люди. Спят глубоким сном, но ведь это утопленники.
Страшный рев ливня, безнадежная боль и страх. Силы меня покинули, я поднялся и стал глядеть в пустоту до крови в глазах…
Ливень шумел, как и прежде. Мир казался единой траурной арфой. Все струны дрожали, стонали, жаловались. Хаос недоли, тоски и печали. Хаос страдания, мук и боли. Хаос пустоты, давящей апатии. Хаос мелочей, в меру ничтожных, в меру коварных страшный серый хаос. Объятый страхом, я пробирался меж струн арфы, и волосы у меня вставали дыбом каждый раз, как только я касался струн. Утопленники играют на этой арфе, думал я. И дрожал. И брел средь шума и рева, жалоб и плача грандиозного мирового ливня. Моя тучка выглядела теперь горой, огромным колоколом. Уже виден ясно ее силуэт, видно, что она обросла лесом, еловым лесом. Слышу, как шумят ели, так шумели они некогда. Дорога. Прямая дорога наверх. В лесу темно, дорога тяжела, она крутая, скользкая. Близка вершина. Там леса нет. Близко уже, близко, достиг Боже!
Почему я не в одной из этих изб под водой, почему я не утопленник с выкаченными глазами? Почему я не струна траурной арфы? В нескольких метрах над горой подвешена голова. Твоя голова, Ари, без глаз. Вместо глаз ямы, и сквозь них виден мир, похожий на большую траурную арфу. Звенят все струны, вибрируют и жалуются. Хаос недоли, тоски и грусти виден в твоих глазах, Ари. Ах, страшный был этот сон, и отделаться от него не могу».
Этот апокалиптический сон словно подвел итог внутренней жизни Чюрлениса, когда противоречие между высоким и прекрасным горним миром, который жил в художнике, и земным, где еще царил Хаос неорганизованной материи, достигло своей кульминации. Существовать одновременно в двух – таких разных – мирах было невозможно. Страшный этот сон убил в нем художника и творца, ибо это был сон земной действительности, который нарушил его двумирное сознание. В 1909 году он написал картину, которая называлась «Баллада о черном солнце». Над странным нездешним миром восходит черное солнце, его черные лучи пересекают небо и гасят его краски. И в этом мраке возникают башня, кладбищенские колокольни и крест. Все это отражается в темной воде, плещущейся у подножья башни. И над всем этим, простерев черные крылья, реет зловещая птица, вестник беды и несчастья. Картина оказалась во многом пророческой.
Состояние художника все время ухудшалось, он перестал общаться с друзьями и знакомыми, а затем просто исчез. Первым обеспокоился этим исчезновением Добужинский. Он навестил Чюрлениса и нашел его в самом тяжелом положении – физическом и моральном. Добужинский немедленно сообщил об этом жене художника, она приехала в Петербург и увезла его домой, в Друскининкай. Там врачи обнаружили у него душевную болезнь, характера и причин которой они так и не смогли определить. Это случилось в декабре 1909 года. В начале 1910 года его поместили в небольшую клинику для душевнобольных под Варшавой. Клиника отрезала его от мира, от людей. Ему запретили рисовать и заниматься музыкой. Это еще больше обострило его и без того тяжелое состояние. Он сделал попытку вырваться из этого плена – ушел, как был, в больничной легкой одежде, в зимний лес. Он кружил по лесу, не в силах найти дорогу на волю. И вернулся в больницу. В результате – тяжелое воспаление легких и кровоизлияние в мозг. 10 апреля 1911 года Чюрлениса не стало. Ему не было тогда и 36 лет.
Рерих, Бенуа, Браз и Добужинский прислали в Вильнюс телеграмму соболезнования, в которой назвали Чюрлениса гениальным художником.
Тогда же Добужинский писал: «Смерть, впрочем, часто как-то что-то “утверждает”, и в этом случае все его искусство делает (для меня, по крайней мере) подлинным и истинным откровением. Все эти грезы о нездешнем становятся страшно значительными… По-моему, много общего у Чюрлениса с Врубелем. Те же видения иных миров и почти одинаковый конец; и тот и другой одиноки в искусстве».
В связи с этим хочется еще раз вспомнить слова Рериха он «не новатор, но новый». Все новое к нам приходит через Вестников. Чюрленис был не только Вестником, но и творцом. Весть о Новом мире, о Новой Красоте содержалась в его творчестве. Для самого Чюрлениса понятие вестника было глубоко философским, знаменующим собой непрерывность Космической эволюции человечества, несущей через своих Вестников людям известие об ином, Новом мире. Чюрленис символизировал этот сложный эволюционный процесс «скамейкой вестников», которая никогда не пустует и на которой старых, уходящих, заменяют молодые, вновь приходящие. В 1908 году, а возможно и чуть раньше, он сделал запись в своем альбоме. Впрочем, записью это даже нельзя назвать, скорее, это притча.
«Устав от беготни по улицам большого города, я присел на скамейку, предназначенную для вестников.
Стояла страшная жара. Серо-желтые дома стучали зубами, остро блестели пестрые вывески, воздух разрывали золоченые солнцем башни. Замученные жарой люди двигались сонно, медленно. Какой-то пожилой человек, пожалуй, даже старик, шел, тяжело волоча ноги. Голова его тряслась, он опирался на палку. Став передо мною, старик внимательно меня разглядывал. Слезящиеся глаза его были бесцветны, печальны.
“Нищий”, решил я и потянулся за медяком в карман. Но старик, странно прищурившись, спросил таинственным шепотом:
– Приятель, скажи мне, как выглядит зеленый цвет?
– Зеленый цвет? Гм… зеленый это такой цвет ха! Такой, как трава, деревья… Деревья тоже зеленого цвета: листья, ответил я ему. Ответил и огляделся вокруг. Но нигде не было ни деревца, ни кусочка зеленой травы. Старик засмеялся и взял меня за пуговицу:
– Если хочешь, пойдем со мной, приятель. Я спешу в тот край… По дороге расскажу тебе кое-что интересное.
Когда я собрался в путь, он начал рассказывать:
– Когда-то очень давно, когда я был молод, как ты, мой сын, стояла страшная жара. Устав от беготни по улицам большого города, я присел на скамейку, предназначенную для вестников.
Жара стояла страшная. Серо-желтые дома стучали зубами, остро блестели пестрые вывески, воздух разрывали золоченые солнцем башни. Люди, замученные жарой, двигались сонно, медленно.
Долго я глядел на них и вдруг ощутил тоску по лугу, деревьям, по майской зелени. Сорвался я с места и пошел, чтоб вот так идти по жизни в напрасных поисках всего этого в городе. Я поднимался на высокие башни, но, увы, по всему горизонту, везде, был город, город и нигде ни капли зелени. Все же я знал есть она в этих краях, только мне, наверное, не дойти стар я.
Ах, если бы можно было где-нибудь отдохнуть невдалеке. Ароматы, звенит мошкара, кругом зелень, трава, деревья.
Я посмотрел на старика. Он плакал и улыбался, как ребенок.
Кусок пути мы прошли молча. Потом старик сказал:
– Ну, с меня хватит. Дальше пойти я уже не смогу. А ты иди, иди без устали. И заранее тебе говорю: зной будет постоянным, когда идешь по этому пути ночи нет, всегда лишь день. По дороге говори людям о лугах и деревьях, но их ни о чем не спрашивай… Ну, иди счастливо, а я останусь здесь. Погоди, сын, забыл я: смотри с высоких башен увидишь дорогу. А если цель будет еще далеко и старость тебя настигнет, знай, что там тоже будет скамейка, предназначенная для вестников. И всегда на ней молодые люди. Ну, а сейчас иди, так сказал старик, и я пошел дальше и смотрел с высоких башен».
Эта притча о бесконечном поиске человеком иного мира, более тонкого, более красивого, дающего этому человеку силу. Об этом мире знают те, кто сидит на «скамейке вестников», а затем отправляется в долгий тяжелый путь искать и траву, и деревья, и простор, наполненный ароматами. Простые люди ни об этом мире, ни о дороге туда ничего не знают. И так поколение за поколением творцы и ясновидцы стремятся в неведомую даль, чтобы мир плотный и тяжелый наконец избавился от палящего зноя незнания и невежества. Чюрленис сам прошел этот тяжелый путь постижения Красоты иных миров через Красоту земную и через земную музыку. Кроме трудностей и страданий на этом пути есть высокие башни, которые не дают Вестнику заблудиться на незнакомой дороге – «и я пошел дальше и смотрел с высоких башен». Он сам был Вестником, принесшим нам Новую Красоту нездешнего мира, не затуманенную тяжелой вуалью мира земного. И освобожденная от этой тяжести Новая Красота зазвучала тонкой музыкой высших сфер и космическим ритмом, вливая в наш плотный мир новую высоковибрационную энергетику, необходимую человеку для эволюционного восхождения.
Статьи по теме
